Читать книгу - "Заложники любви. Пятнадцать, а точнее шестнадцать, интимных историй из жизни русских поэтов - Анна Юрьевна Сергеева-Клятис"

ставших привычными, неизменно сказывалась. Жизнь то бросала супругов друг к другу, то разводила их в разные стороны. Любовь Дмитриевна вспоминала: «Трепетная нежность наших отношений никак не укладывалась в обыденные, человеческие: брат — сестра, отец — дочь... Нет!.. Больнее, нежнее, невозможней... И у нас сразу же, с первого года нашей общей жизни, началась какая-то игра, мы для наших чувств нашли “маски”, окружили себя выдуманными, но совсем живыми для нас существами, наш язык стал совсем условный. <...> И потому, что бы ни случилось с нами, как бы ни теряла жизнь, — у нас всегда был выход в этот мир, где мы были незыблемо неразлучны, верны и чисты»[147]. Чувствуется за этими простыми строками незаживающая рана: любили друг друга, были друг другу необходимы, но только в выдуманном мире могли оставаться «незыблемо неразлучны, верны и чисты», в реальности это оказывалось абсолютно неисполнимым.

Еще одна история, чрезвычайно захватившая Любовь Дмитриевну, произошла летом 1912 года. Недалеко от Петербурга в финском поселке Териоки организовалось тогда Товарищество артистов, художников, писателей и музыкантов, которое под руководством Мейерхольда ставило спектакли, в основном в дни приезда отдыхающих. Это лето вошло в историю как один из важнейших этапов в истории русского театра. Ознаменовалось оно и трагическим событием — гибелью молодого талантливого художника Николая Сапунова, утонувшего во время лодочной прогулки в Финском заливе. Блок приезжал в Териоки ненадолго. Любовь Дмитриевна провела там целый сезон, была занята во многих спектаклях, кроме того, выступила одним из антрепренеров всего предприятия. Но больше всего в Териоки ее привлекал роман с молодым актером К. К. Кузьминым-Караваевым. Увлечение к концу сезона не исчерпалось. 27 октября Блок записывает в дневнике: «Вечером за чаем я поднял (который раз) разговор о том, что положение неестественно и длить его — значит погружать себя в сон. Ясно: “театр” в ее жизни стал придатком к той любви, которая развивается, я вижу, каждый день, будь она настоящая или временная <...>. Дни проходят все-таки “о другом человеке”; когда ни войдешь к ней, она читает его письмо, или пишет ему, или сидит задумавшись. Надо, значит, теперь ехать в Житомир (!), а потом видно будет»[148].

Вслед за Кузьминым-Караваевым, который был моложе Любови Дмитриевны почти на десять лет, она отправляется в Житомир, где проводит более полугода. Между нею и Блоком идет тревожная переписка, в которой появляются ноты, до той поры отсутствовавшие. «Мое отношение к тебе, — пишет она успокоительно, — стало мне здесь совсем ясно: пятнадцать лет не полетели к черту, как ты говорил; конечно, они на всю жизнь, и здесь я чувствую к тебе не только привычку и привязанность, но и возможность снова встретиться сердцем»[149]. Он отвечает отчаянной интонацией: «Каждый день я жду момента, когда эта гармония, когда-то созданная великими и высокими усилиями, но не укрепленная и подтачиваемая и нами самими и чужими, врагами, — в течение десяти лет, — разрушится. То, что ты совершаешь, есть заключительный момент сна, который ведет к катастрофе»[150].

Из письма она поняла, что муж находится на грани самоубийства, и ответила короткой телеграммой: «Получила письмо понимаю приеду девятнадцатого Люба». Он приехала 20 ноября на три недели, потом снова отправилась в Житомир, но вернулась к Новому году и осталась с мужем до 7 февраля. «И как-то сумела за эти промежутки совместной жизни удержать его от последнего отчаяния»[151].

А в начале 1914 года Блок увидел в театре «Кармен» с Л. А. Дельмас-Андреевой в главной роли — и потерял голову. Начинается, может быть, самый известный его роман, отразившийся в восхитительном фаталистическом одноименном цикле:

Ты встанешь бурною волною

В реке моих стихов,

И я с руки моей не смою,

Кармен, твоих духов...

И в тихий час ночной, как пламя,

Сверкнувшее на миг,

Блеснет мне белыми зубами

Твой неотступный лик.

Да, я томлюсь надеждой сладкой,

Что ты, в чужой стране,

Что ты, когда-нибудь, украдкой

Помыслишь обо мне...

За бурей жизни, за тревогой,

За грустью всех измен, —

Пусть эта мысль предстанет строгой,

Простой и белой, как дорога,

Как дальний путь, Кармен!

Блок познакомил Андрееву со всей семьей, с матерью, неизбежно — и с Любовью Дмитриевной. Бурный роман длился полгода. 17 августа, в годовщину свадьбы, Блок решил расстаться с ней, «разрываясь между настоящим чувством к Любе, мистической приверженностью к их браку и все еще неодолимой страстью к Дельмас»[152]. Вот одно из двух прощальных писем, которые он написал ей. Это письмо говорит само за себя: «Я не знаю, как это случилось, что я нашел Вас, не знаю и того, за что теряю Вас, но так надо. Надо, чтобы месяцы растянулись в годы, надо, чтобы сердце мое сейчас обливалось кровью, надо, чтобы я испытывал сейчас то, что не испытывал никогда, — точно с Вами я теряю последнее земное. Только Бог и я знаем, как я Вас люблю»[153].

Но расстаться оказалось не так просто: и сам он был далеко еще не свободен от этой любви, и Дельмас была полностью покорена его чувством, его внутренним миром, его личностью — любила его. Эта связь со взлетами и падениями длилась еще долго. Уже после смерти Блока Любовь Дмитриевна, объясняя психологический разрыв в сознании Блока между чувственной и духовной любовью, написала в своих воспоминаниях: «Даже при значительнейшей его встрече уже в зрелом возрасте в 1914 году было так, и только ослепительная, солнечная жизнерадостность Кармен победила все травмы и только с ней узнал Блок желанный синтез и той и другой любви»[154]. Ни боли ревности, ни чувства унижения, ни злобы не чувствовала покинутая жена — да она и не была в полном смысле покинутой. В самом разгаре страстного увлечения Дельмас Блок ни на минуту не забывал о своей жене, о их общей судьбе, о внутренней необходимости возвращения. Взаимными признаниями в любви, тоской разлуки полнятся их письма этого времени. Любовь Дмитриевна искренне и неподдельно восхищается написанными и посланными ей стихами, в дневнике Блока постоянным рефреном следуют сообщения о приезде Любы, скорой встрече с ней, проведенных вместе часах и днях. И при всей сложности и вымороченности их взаимоотношений невозможно усомниться в том, что оба они глубоко любят друг друга и не представляют себе жизни врозь.

Стоило бы рассказать еще об одном обстоятельстве семейной жизни Блоков, без которого нельзя обрисовать ее полностью — это постоянное присутствие на их горизонте матери Блока, Александры Андреевны, женщины фанатично влюбленной в своего сына, бесконечно ему преданной, очень несчастной в собственной личной жизни, одинокой, тонкой, внимательной, глубокой, но крайне болезненной, нервной, склонной к разного рода психическим расстройствам. О неблагополучии в семье сына она, конечно, догадывалась, но причину его вряд ли осознавала. Не догадываться было трудно, учитывая близость Блока с матерью и то обстоятельство, что жизнь молодой семьи протекала фактически на ее глазах. Долгое время Блоки жили непосредственно в родительской квартире, да и в более поздние годы, когда порядок частной жизни был непоправимо нарушен вторгшейся в нее политикой, снова пришлось съехаться. Как и всякая свекровь, боготворящая своего сына, Александра Андреевна была склонна возлагать ответственность за семейные раздоры и надрывы на невестку. Люба чувствовала скрытое недоброжелательство, которое принимало порой очень причудливые, а порой совсем бытовые формы. Об одном из таких эпизодов совместной жизни в 1920 году Любовь Дмитриевна рассказывает в своих мемуарах:

«Я в кухне, готовлю, страшно торопясь, обед, прибежав пешком из Народного дома с репетиции и по дороге захватив паек эдак пуда в полтора-два, который принесла на спине с улицы Халтурина. Чищу селедки —